#4 (538), 25 апреля 2006 года. Содержание номера...

  Рубрика: недвижимость за границей

Дом, который построил Стац

  Художник Виталий Казимирович Стацинский – парижанин со стажем. Живет на берегах Сены с 1978 года, после эмиграции из СССР. В 60-70-е годы он был одним из ведущих книжных иллюстраторов в Советском Союзе, создателем собственного стиля, главным художником и редактором детского журнала «Колобок», другом и учителем многих ныне знаменитых художников. В первое время во Франции Стацу – так его зовут друзья – пришлось туго. Его мастерство оказалось невостребованным. Но со временем дела наладились, он оформил для известного парижского издательства Albin Michel несколько детских и взрослых книг. Искусство искусством, а жить где-то надо. Сейчас Виталий Стацинский – хозяин большого дома с садом. Его дом – не просто дом, а фантастический мир, наполненный удивительными вещами, где Стацинский живет с женой Татьяной Зверевой, тоже художницей. По стенам мастерской развешаны старинные велосипеды и русские прялки, а в саду распускаются цветы, белеет березка и растет виноградная лоза, из плодов которой эти русские парижане делают собственное вино. Виталий Казимирович рассказал нам, как нищий художник стал парижским домовладельцем.

ЧЕРДАЧОК КАКОЙ ЛИБО ПОДВАЛЬЧИК

– О вашем доме ходят легенды. Где он находится?
– В двадцатом районе. Люди, не знающие Парижа, думают, что это где-то у черта на куличках. А Париж делится на аррондисманы по спирали, как улитка. К 20-му аррондисману примыкают 11-й и 19-й, это совсем центр, а улица дез Орто (rue des Orteaux), на которой мой дом стоит, находится рядом со знаменитым кладбищем Пер-Лашез. От моей двери до могилы Модильяни сто метров, я иногда захожу с ним пообщаться. А там же, рядышком, – наполеоновский маршал Ней, который, говорят, Москву спалил. Свой район я очень люблю, он не буржуазный, а одновременно исторический и живой.
– Как же вы стали домовладельцем?
– А повезло! Цепочка случайностей. По маминой линии я принадлежу к дворянскому сословию. Брат мамы был крупным воронежским адвокатом, после революции он эмигрировал во Францию. Так что я, уехав в 1978, принял эстафету от первой волны русской эмиграции. Со второй-то волной, людьми, оказавшимися на Западе после войны, мы, третья волна, почти и не общались. Называли их «сантехниками». А вот с первой пересекались. Я еще застал в живых свою двоюродную сестру, дочь дяди, о котором говорил. Она жила в Лионе. Она меня приютила, дала мне возможность ни о чем не думать. Но меня это тяготило, да и делать в Лионе мне, художнику-полиграфисту, было нечего.
   Но когда мы уезжали в 70-е годы из Совдепии, Франция нас очень хорошо приняла. Нам помогло министерство культуры. В Париже на набережной Сены, почти напротив Нотр Дам, есть такой Сite des Arts, Городок искусств, международный художественный центр. И сперва нам – Оскару Рабину, Олегу Целкову, мне – дали там за очень небольшие деньги квартирки с мастерскими. Я прожил там два года. А потом встал вопрос: что делать дальше? С деньгами-то было туго, хотя я получал какую-то помощь от Толстовского фонда.
   У меня тогда была приятельница, француженка. Она сейчас крупный профессор, специалист по русской литературе. А отец ее был знаменитым исследователем Рабле, жил на юге, в Монпелье. Он тогда уже выходил на пенсию и сказал дочери: Марьяша, ты поищи мне студию в Париже. Студией по-французски называется однокомнатная квартира. Приезжал он в Париж всего пару раз в год, просто проветриться, но во Франции не принято останавливаться даже у близких родственников. Она начала искать квартирку отцу. А я тогда продал кое-что из своих работ, появились кое-какие деньги, да и сестра обещала деньжат подбросить. А еще я тогда познакомился с таким Павликом фон Беннигсеном, прапраправнуком того Беннигсена, что прихлопнул Павла I, он тоже обещал помочь. Вот я и попросил Марьяшу и мне заодно что-нибудь подыскать. Чердачок какой или подвальчик. По-французски-то я не говорил совсем, да и сейчас говорю «твоя – моя», способностей к языку нет. Парлекаю кое-как. В общем, с этими агентами по недвижимости мне общаться было трудно.
   Она стала искать, все было неудачно, смотрели мы разные варианты, ничего не подходило. Располагал я суммой примерно в 30.000 франков.

И ЗАСИЯЛО СОЛНЦЕ

– Эта сумма по теперешним временам чему равняется?
– В 80-м мне на это удалось купить в своем доме две комнаты и каменный сарай. Сейчас, думаю, это стоило бы раз в десять больше, как минимум. Короче говоря, искали-искали, и ничего. В один из дней Марьяша нашла в газете объявление, что на рю дез Орто продаются две комнаты и сарайчик. Пошли смотреть. Лил дикий дождь, погода жуткая. Приехал агент, открыл комнаты. В них лет пятнадцать никто не жил. Все в ужасном состоянии, по стенам пауки ползают. Агент говорит: хозяин – богач, когда-то накупил по дешевке недвижимости, а сейчас хочет продать, но только не арабам. А русских он любит, так что, мол, у вас есть шанс. Но решать надо быстро, потому что есть другой кандидат, араб. Дело было в пятницу, в понедельник нужно было дать ответ. Цена – 26.000. Я – в состоянии шока. Нора какая-то кошмарная...
– А что из себя представляет дом?
– Отдельный дом, построен в начале ХХ века. Раньше там жило шесть семей, у каждой по две комнаты. Шесть отдельных входов. А продавалась секция посередке. И при доме – сад. Ну, в общем, настроение у меня гнусное. Как в этой норе жить? А агент говорит: это удачный шанс, цена невысокая, в перспективе все будет дорожать, но решать, конечно, не мне, а вам.
   Марьяша говорит: давай зайдем в кафе. Мы садимся за столик, я беру пивка, она кофе. И только я начал пить пиво, вдруг дождь кончился, и засияло солнце. Я Марьяше говорю: подожди меня здесь, я сбегаю, еще раз посмотрю. Подбегаю к дому, смотрю и чувствую – моя судьба! Бегу обратно в кафе, говорю: звони немедленно, покупаю!!
   А потом совсем смешно получилось. Когда совершали сделку, хозяин на план смотрит и говорит: так здесь четыре сарая. На кой черт они мне нужны? Дарю я их... И подарил мне еще три сарая. А сарай в Париже – это, знаете, тоже денег стоит.
   А дальше – в течение трех лет я постепенно докупал остальные секции дома – кроме одной, в которой жила очень злая старуха. У нее, видимо, профессия такая – быть злой. И сад прикупил. Устроил в нем то, что называю цветочным садом, а рядом – булыжный сад. И рядом еще есть домик консьержа. Короче, оказался почти целиком хозяином дома с пристройками и садом, в центре Парижа...

РУССКОЕ ПАРИЖСКОЕ ВИНО

   Но намучался я сперва сильно. В доме-то жили в основном арабы. Те еще люди... Дикие. Алжирские. Тунисские-то и марокканские арабы – тихие и мирные. А эти мои арабы мусор в помойку не относили, а все говно швыряли во двор. Я это дело год разгребал, сейчас у меня цветущий сад. И вишни, и яблони, и чего только нет, и виноград...
   Это тоже интересная история. Одна моя знакомая из русских, родившаяся во Франции, имеет дом в Севеннских горах, на юге. Она мне оттуда привезла два саженца березы и два отростка винограда. Один был посильнее, а другой какой-то хилый. В винограде я ничего не понимал, ну и решил, что тот, что побольше, важнее. И посадил его в самое хорошее место. А слабенький – я просто выдернул один из булыжников и ткнул его туда. Поливал их. Скоро лоза, что посильнее, умерла, а хиляк этот вырос в чудовище. Сорт типа «изабеллы». Теперь вино делаем... Но этим занимается моя супруга Татьяна, а я у нее как садовник. Научился, как делать это обрезание еврейское лозе по весне. А в Париже есть кооператив такой, Les Vignerons de Paris, «Парижские виноградари». Жена в нем на чемпионате три года подряд завоевывает призы за свой виноград. Вообще в Париже две винодельческих ассоциации. Одна – там, наверху, на Монмартре. Они и посерьезнее, и побогаче. А у нас на Менильмонтане поскромнее. Но все же. Танька даже стала секретарем нашей ассоциации. А я этикетки для наших бутылок рисую.
   С одной нашей лозы мы собираем до двухсот кило винограда, в хорошие годы. Я-то, повторяю, в винограде и в вине ничего не понимаю. Вино не пью – я по части водочки или пивка. И к лозе сперва относился просто как к декору. Сидишь, как в «Итальянском дворике» Брюллова, под виноградом с приятелями, пивко потягиваешь, креветочками закусываешь... Благодать! Но ухаживать за виноградом я научился.
   А осенью в честь сбора винограда у нас на улице Фрот устраивается праздник. Полиция перегораживает улицу, расставляем столы. Виноградари сдают свой урожай, виноград взвешивают, раздают дипломы, устраивается лотерея, потом все выпивают, оркестр играет. Веселье, в общем. Один из ресторанчиков, расположенных здесь, готовит еду настоящую, как в Оверни – крестьянскую, немножко грубую, но очень вкусную. Всякие паштеты, и колбасы, и сыры. И замечательный крестьянский хлеб. Просто публика платит – недорого – за вино и еду. А членам ассоциации – бесплатно.
– Сколько бутылок вина вы с Татьяной делаете в год?
– Там система какая? Члены ассоциации сдают виноград и в зависимости от его веса получают какое-то количество бутылок готового вина. У нас обычно выходит 20-30 бутылок. Вот так случайно русские стали парижскими виноделами! Но я от дома отвлекся...

ДА НИЧЕГО ТЫ НАМ НЕ ДОЛЖЕН!

   Когда я купил первые две комнаты, положение у меня в профессиональном смысле было сложное. Хотя в России я был известным книжным художником, приехав во Францию, я увидел, что не понимаю специфику книжного дела на Западе. Ходил-ходил по издательствам, везде от ворот поворот. Конечно, и незнание языка мешало. Но тут мне пофартило. Помог опять Паша Беннигсен и такая Муся Хераскова, тоже из первой эмиграции. Потомок поэта Хераскова. Они мне предложили пойти работать в Библиотеку международной информации, регистрировать советские книги и прессу. Работа, говорят, скучная, но не очень обременительная – двадцать часов в неделю, и зарплата хоть и невысокая, но ничего. Тогда было три с половиной тысячи, потом – семь. И режима нет. Работай когда хочешь, только свои двадцать часов отработай, и все. Я ответил: почему бы и нет? Ходил я туда два раза в неделю, обстановка была изумительная, очень хорошие люди, и я проработал там пятнадцать лет, сейчас на пенсию ушел. Благодаря библиотеке я стал независимым от галерей и издательств.
   А тут вдруг выясняется, что через секцию от меня продаются две секции. Сумма – 60.000 франков. Я сгоряча беру. А закон такой: сразу платишь 10 процентов, через три месяца остальное, и становишься хозяином. Шесть тысяч я нашел легко, а вот пятьдесят... Но нашел.
   История такая. Был такой Костаки, великий коллекционер, московский грек. В конце 70-х вынужден был уехать на Запад, а в Третьяковке теперь коллекция русского авангарда начала ХХ века состоит в основном из тех вещей, которые его заставили оставить. Я его немножко знал еще по Москве, но побаивался, думал, что он агент КГБ. А он-то нас, художников, любил. И никаким он агентом, как сейчас понимаю, не был. Ну вот, приезжает он как-то в Париж, когда я еще был в Сите дез Ар, и спрашивает: «Кому фигово?» Да вот, говорят, Стацинский приуныл. Так вот, он поднялся ко мне на седьмой этаж без лифта и купил несколько работ. И говорит: Виталий, ты не волнуйся, все наладится.
   А потом, как раз когда я собрался покупать еще две секции, Костаки опять появился в Париже. Мы все собрались в мастерской у Эдика Зеленина (умершего в этом году художника), у него было самое приличное помещение. Ну, Костаки Эдику дает распоряжения, что надо купить, цыган великий Алеша Дмитриевич, он еще жив был, с гитарочкой приходит. Идет гульба. Я за столом сижу напротив Георгия Дионисовича Костаки. Он спрашивает: как дела? Я говорю: все нормально, две комнатки вот купил, в библиотеке работаю... Заходите. Жил у меня тогда один приятель, Валера. Спал на полу в спальном мешке – места-то мало. А Валера любил готовить – сбегает на рынок, продуктов купит, борщок сварит. В общем, на следующий день приходит Костаки с женой Зиной. Мы борща покушали, потом на Пер-Лашез, ему там очень понравилось. Вернулись, водочки выпили, он погитарил, песни попел. Спрашивает: как у тебя со временем? Я и не понял, о чем он. Ответил, что работаю двадцать часов в неделю, но могу неделю не приходить. Костаки говорит: жди от меня письма. И еще спрашивает: не мог ли бы я к нему в Афины приехать, помочь разобрать архив?
   Через неделю получаю письмо. В нем такие слова: «Виталий, художник без мастерской – это как трамвай без номера. Жди дополнительной весточки». Я ничего не понимаю. И вдруг получаю чек на девять тысяч долларов... То есть те самые недостающие для покупки деньги. Ну, думаю, как-нибудь-то деньги Георгию Дионисовичу отдам, а теперь еще четыре комнатки могу купить.
   Я потом три раза ездил к Костаки, разбирал его архив. Удивительный человек был! Да, богатый, но ведь какой другой богач не самому близкому человеку денег вот так взаймы даст. Я же думал, что он мне их дал взаймы...
   А через некоторое время еще кусок дома продается. Я сперва хотел взять в банке кредит – я уже тогда пробился в издательства, и пошли гонорары. Но слава богу, что я в это дело с банком не влип. Я же ничего в банковских делах не понимаю. Однажды взял небольшой кредит, но так его оформил, что они с меня процентами потом содрали весь гонорар, который я получил за «Колобок». И как-то мне все же удалось постепенно докупить все секции, кроме той, где жила зловредная старуха. Сама она не то съехала, не то померла, а дети заломили такую страшную цену, что никто и не покупает. Сперва они требовали 65.000, этот угол дома стоит пустым, ветшает, сейчас они хотят 200.000, но и за эти деньги никто купить не хочет. А у меня и так сто квадратных метров, да сад в двести.
– И сколько же сейчас ваша собственность стоит?
– Несколько миллионов – во франках. Я на евро так что-то и не могу перейти. Во франках продолжаю считать. И помереть хочу в своем доме, рядом с Пер-Лашезом. Там я, конечно, лежать не буду. Я думаю, там одна могилка дороже моего дома.
– Как я понимаю, дом был в ужасном состоянии, требовался большой ремонт. Да и поддерживать дом, наверно, стоит немало?
– Да, с начала покупки на ремонт у меня ушло, наверно, с полмиллиона. Там ничего не было. Ни отопления, ни электричества, ни газа. Я провел отдельный водопровод. Арабы, жившие в доме, не платили, и воду им отключили. Приходилось по нужде бегать в соседнее кафе. И замерзания бывали. Париж не Москва, конечно, но однажды было 9 градусов ниже нуля, и трубы разорвало. Стены между комнатами-клетушками сломал. Было же сколько комнат – термитник, да и только! Теперь семь. Да и дом ведь старый, романтичный, но на любителя. Крыша – черепичная, в ливень может что-то вдруг закапать.
   Я вернусь к Костаки. Приехал я к нему в Грецию, говорю: давайте я напишу расписку, буду деньги отдавать по частям. Да ладно, – говорит, – фрески у внуков в комнате сделай, а об этом в другой раз поговорим. Я объясняю, что не могу я так, душу долг гложет. Он: да что тебе надо? Отстань, Виталик... Потом снова приезжает в Париж, мы опять друг напротив друга сидим. Я его спрашиваю: Георгий Дионисович, ну что вы меня мучаете? Он отвечает: мы тут с Зинкой посоветовались, и ничего ты нам не должен.
   Святой был человек. И от ностальгии по России страдал. Когда я к нему в Афины приезжал, работать над архивом, он меня к работе сперва не подпускал. «Зинка, Казимирыч приехал, обед готовь, борща там, котлетокѕ» Или собираюсь я усесться работать, а он: «Да чего ты торопишься? Давай лучше на острова поезжай, покупаешься, позагораешь» – «Да мне же через два дня уезжать» – «Брось, успеется.» Но архив я ему весь разобрал.

ДЕРЕВЯННЫЙ ВЕЛОСИПЕД И ВОДКА «ЙОСЬКА СТАЛИН»

– А теперь о том, чем у вас недвижимость наполнена. Вы ведь коллекционер и собираете в том числе старые велосипеды...
– Ну, у меня есть редкости. Например, у меня есть первый французский велосипед, его сделали братья Мишо в 1861 году, деревянный. С каретными колесами. А тормоза из воловьих жил! Их сохранилось всего 5 экземпляров. А коллекционер я, так сказать, художнический. Покупал, исходя из гонораров, на блошиных рынках то, что мне нравится. Еще у меня есть велосипед-самокат наполеоновских времен. Что у меня еще? Русские прялки, иконы, железки всякие замечательные, шахтерские, каретные, автомобильные и морские фонари. Собирать я их начал, когда на блошиных рынках они стоили франков 15-30. Сейчас они стоят под тысячу франков. У меня их около пятидесяти штук. Когда компашки у меня собираются, я их зажигаю. Еще у меня есть чугунная печка, принадлежавшая художнику Фернану Леже. И когда у меня не было отопления, я обогревался ею. Или еще у меня чудесные старинные каминные стенки из чугуна, с орнаментами. Иду как–то с работы – они на земле лежат. Какие-то дураки выкинули. Французы – они же те еще Ваньки! Каждая кило по тридцать весит. Ну, приволок их к себе. А сейчас такие стоят по нескольку тысяч...
– Даже по фотографиям дом производит впечатление живого существа.
– Так оно и есть! Когда приходят москвичи, говорят: это как в Малаховке в былые времена... Питерцы сравнивают с Лисьим Носом... Южане – с Феодосией... В общем, здесь русский дух, здесь Русью пахнет. Вот и самоваров тоже накупил, недорого. Бродил по блошиному рынку в Монтрее, рядом с домом, и отыскивал русские самовары. Есть шикарный баташовский самовар. И совсем ценные вещи иногда за гроши удавалось разыскать. Карандашный портрет Николая II Валентина Серова, рисунок Добужинского... Но блошиные рынки умирают. Превращаются в обычные барахолки, где торгуют обувью и шмотками. А рынок в Клиньянкуре – это для туристов. Там антиквариат стоит дороже, чем в магазинах возле Лувра.
   Ну, и торговаться я умею. И водка, которую я из аптечного спирта делаю, помогает. У меня аптекарь был знакомый по соседству. Яблонский, из польских евреев. Когда у меня была первая персональная выставка, напечатали пригласительные билеты. Кучу. Я и не знал, что с ними делать. Шел по своей улице, раздавал – булочнику, мяснику, зеленщику. Ну и Яблонскому дал. Он пришел на выставку, одну картинку купил. Потом я к нему пришел спирта купить, а он мне литруху дарит. Два года так и дарил регулярно. А потом – он же все-таки еврей – говорит: «Нет, давай покупай»... А литр спирта тогда стоил 40 франков, так что бутылка водки обходилась в 10 франков. Делаю я два сорта. Для мужиков «Йоська Сталин» с маленькими жгучими перчиками, а для женщин «Лаврентий Палыч Берия», с лавровым листом.

СЛАВА БОГУ, НИКОМУ НЕ НУЖНО

– А как к вам относятся ваши соседи? Кто вы для них?
– У меня в районе же множество арабов было. Много сволочи, но были и очень симпатичные. Сейчас дома, в которых они жили, снесли. Осталась одна развалюха, где живет семья сквотеров. Омерзительная публика. Мать, два сына, две дочери. Отец повесился, когда узнал, что одна из дочек – проститутка. Старший сын недавно вернулся из тюрьмы. Другой наркотиками торгует. Ходит весь в золоте. А проститутка вышла замуж за какого-то богатого жулика, который торгует «мерседесами». Как-то ко мне приходит полиция, спрашивают, знаю ли я, что у меня по соседству торгуют наркотиками? Конечно, я знал, но сказал, что ничего не знаю. Потому что когда живешь рядом с такими арабами, в контакт с полицией лучше не входить. Нож в спину получишь, и все. Был случай, через мой забор стали прыгать какие-то арабские парни, и прутся в тупик. Я из соображений, что полиция всегда полиция, если бегут от нее, значит, надо помочь, им показал калитку. Через минуту прибегают пыхтящие полицейские. «Вы тут не видели никого?» – «Нет, не видел.»
   Но арабов в следующем месяце выселят – развалюху эту будут ломать. И я останусь один в окружении модерновых домов. Но меня не тронут.
– Застройщики не имеют права снести ваш дом?
– Имеют. Но получилось так, что за меня боролись французы. Галереи, издательства. И помогла ассоциация виноградарей. Вот и вышло, что мой дом – это как бы заповедничек старого Парижа.

  Беседовал: Никита Алексеев

  Вернуться к содержанию номера

  Следующая статья: остров Ё [недвижимость за границей]